Саби, ваби, югэн: скромная простота и отсутствие стремления «быть понятным для всех»

Классические категории (1) «ваби» (2) «саби», (3) «ю-гэ» — это единственный, пожалуй, ключ к пониманию философии дзен-буддизма.

Если вы хотите вдруг «зажить по-восточному», имея в виду Дальний Восток и культурную Азию, то вы должны усвоить, подлинно пропустить через себя три категории:

• ваби,
• саби,
• югэн.

Особенно, если вы хотите заниматься такими «этническими» вещами, как:

• икэбана,
• сад камней,
• оригами,
• бонсай,
• чайная церемония,
• рисунок тушью,
• рисунок по шёлку,
• написание стихотворений хайку

Арт-терапия, терапия творческим самовыражением и дзен

Сейчас в рамках «психотерапии творческим самовыражением», в рамках мастер-классов по «арт -терапии» большой популярностью пользуются именно эти японские ремёсла и жанры, молча выражающие собой дзен.

И вот, что главное нам всем надо понять: если мы сами, наш Учитель, атмосфера занятий — НЕ содержат трёх перечисленных категорий (ваби,саби, югэн), то нечего на такие занятия и ходить.

Казалось бы, чего проще, щас прочтём про саби, ваби и ю-гэ и полюбим их. А там и воплотим легко.

А это не сильно приятно и не сильно привычно нам, европейцам — саби, ваби и ю-гэ. Вот. Например.

Каждый знаток эстетики дзен сразу найдёт «саби», и «ваби» в том, что европеец назовёт... «одиночество и запустение». Они для человека, живущего с ощущением дзен, есть благо, а не наоборот. Почему?

Одиночество и запустение даруют человеку редкий дар:освобождение от иллюзии вечной изобильности материального мира, даруют шанс выхода за пределы этой «майи» к подлинному бытию. А в чём суть «подлинного бытия»?

Итак, начнём с «Ваби». Его ассоциативный ряд:

«Джен Эйр»

• скромность, простота, безыскусность, (Свистулька народных промыслов)
• одиночество, одинокость (один цветок на картине — больше не надо. Ты один рассмотри, да?),
• неяркость (пять цветов утомляют глаз, пять звуков утомляют ухо),
• и вместе со всем этим — большая внутренняя сила. (Понимание, что перед тобой — шедевр, оберег, талисман, «штучка» из арсенала шамана).

Статуэтка из «Бабушкиного сундука»

«Саби», в дословном переводе — «покрытый ржавчиной». Её ассоциативный ряд:

• винтаж,
• «благородная патина» времени,
• потрескавшийся, «со сколами», вытертый от употребления, носки,
• «дорогой сердцу», связь с эпохой, предками,
• ощущение «подлинника»,
• штучная работа, теперь — единственный экземпляр, больше «не продаётся».

Как сказал исследователь японской культуры и культуры дзен, Ричард Пауэл: «Подлинное научение «ваби-саби» происходит только тогда, когда ученик искренне понимает три истины:

• ничто на земле не должно быть вечно,
• ничто на земле не должно быть закончено,
• ничто на земле не должно быть совершенно».

Иначе — вавилонская башня. Или — голливудское кино.

Ю-гэ или «авторское кино»

А вот как определяет третью японскую эстетическую категорию «ю-гэ» («ю-гэн») Всеволод наш Овчинников в своей прославленной книге «Ветка сакуры»:

«Югэн, или прелесть недосказанности,— это та красота, которая скромно лежит в глубине вещей, не стремясь на поверхность. Её может вовсе не заметить человек, лишенный вкуса или душевного покоя».

Созвучно с этим говорила русская поэтесса Зинаида Гиппиус:

«Если надо объяснять, то — не надо объяснять».

Есть ли примеры саби, ваби и ю-гэн в русской культуре?

Есть. И мы их должны в первую очередь изучить, прежде чем идти на восток. Есть они и в европейской культуре. «Ваби», например, это портреты Рембрандта. Саби — чёрно-белое европейское кино. Ю-гэн... Ну, например, Тарковский. (Для меня Тарковский — это европейское кино).

А вот вам чистый пример из русской культуры. Поэт Евгений Баратынский и его мало кому известное стихотворение «Запустение». Здесь есть сразу три категории дзенской эстетики. И ваби. И саби. И югэн.

Баратынский посвящает это стихотворение своему отцу, который рано умер. Герой стихотворения (поэт) возвращается в родное имение, которое когда-то было богатым. Возвращается туда поздней осенью. И благодарит окружающую атмосферу за то, что именно здесь и именно при таких условиях он может общаться с духом своего отца и буквально всем телом Уверовать. Уверовать в то, что кроме Этого мира есть ещё Другой мир, где ничто не подлежит тлению и где разлуки — отменены.

Стихотворение

Запустение

Я посетил тебя, пленительная сень,

Не в дни весёлые живительного мая,

Когда, зелёными ветвями помавая,

Манишь ты путника в свою густую тень,

Когда ты веешь ароматом

Тобою бережно взлелеянных цветов,—

Под очарованный твой кров

Замедлил я моим возвратом.

В осенней наготе стояли дерева

И неприветливо чернели;

Хрустела под ногой замёрзлая трава,

И листья мёртвые, волнуяся, шумели;

C прохладой резкою дышал

В лицо мне запах увяданья;

Но не весеннего убранства я искал,

А прошлых лет воспоминанья.

Душой задумчивый, медлительно я шёл

С годов младенческих знакомыми тропами;

Художник опытный их некогда провёл.

Увы, рука его изглажена годами!

Стези заглохшие, мечтаешь, пешеход

Случайно протоптал. Сошёл я в дом заветный,

Дол, первых дум моих лелеятель приветный!

Пруда знакомого искал красивых вод,

Искал прыгучих вод мне памятной каскады:

Там, думал я, к душе моей

Толпою полетят виденья прежних дней...

Вотще! лишённые хранительной преграды,

Далече воды утекли,

Их ложе поросло травою,

Приют хозяйственный в них улья обрели,

И лёгкая тропа исчезла предо мною.

Ни в чём знакомого мой взор не обретал!

Но вот поопрежнему лесистым косогором

Дорожка смелая ведёт меня... обвал

Вдруг поглотил её... Я стал

И глубь нежданную измерил грустным взором,

С недоумением искал другой тропы;

Иду я: где беседка тлеет

И в прахе перед ней лежат её столпы,

Где остов мостика дряхлеет.

И ты, величественный грот,

Тяжёлоокаменный, постигнут разрушеньем,

И угрожаешь уж паденьем,

Бывало, в летний зной прохлады полный свод!

Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!

Ещё прекрасен ты, заглохший Элизей,

И обаянием могучим

Исполнен для души моей.

Тот не был мыслию, тот не был сердцем хладен,

Кто, безыменной неги жаден,

Их своенравный бег тропам сим указал,

Кто, преклоняя слух к таинственному шуму

Сих клёнов, сих дубов, в душе своей питал

Ему сочувственную думу.

Давно кругом меня о нём умолкнул слух.

Прияла прах его далёкая могила,

Мне память образа его не сохранила,

Но здесь ещё живёт его доступный дух;

Здесь, друг мечтанья и природы,

Я познаю его вполне:

Он вдохновением волнуется во мне,

Он славить мне велит леса, долины, воды;

Он убедительно пророчит мне страну,

Где я наследую несрочную весну,

Где разрушения следов я не примечу,

Где в сладостной тени невянущих дубров,

У нескудеющих ручьев,

Я тень священную мне встречу.

Елена Назаренко